Воспоминания участника

Великой Отечественной Войны

Куликовой Екатерины Константиновны

«Родилась я 13 ноября 1920 г в селе Горбатово Горьковской области, где жила моя бабушка, папина мама. Папа и мама мои плавали на пароходе. Когда я училась, то немецкий язык начала изучать с 3 класса. В 4 классе у нас была пожилая учительница по немецкому языку. Она хорошо преподавала, и мне очень понравилось её обращение, и я с удовольствием учила немецкий язык. Тогда родители жили в Гусь – Железном Касимовского района.. У нас там дом был свой, пятистенный, хороший. Папа работал на пароходе. Пароходы всегда останавливались зимовать в Касимовском затоне. А потом (тогда карточная система в столовой вводилась) в карточном бюро водникам давал карточки. Ему говорили, семья будет с тобой, мы всех обеспечим. Хлеба в Гусю не было, и мы переехали в Касимов. Мама поступила работать на фабрику, а я учиться в 5 класс школы №1 города Касимова, где продолжила изучать немецкий язык. Позже я закончила педучилище, где по немецкому языку у меня тоже было «отлично».
После окончания Касимовского педагогического училища, я была направлена на работу в Каверинский район в село Рашавенс. Это часть современного Сасовского района. Я 2 года там проработала учителем начальных классов. К тому времени я уже была комсомолкой.
Когда в 1941 году началась война, меня в числе других комсомольцев, сразу вызвали в Каверинский райком комсомола и послали на укрепление оборонной линии под город Смоленск. Вот мы там копаем, трудимся в траншеях этих, и тут немецкий самолет пролетел, и бомбы сбросил. Мы все не живы, не мертвы, испугались, а он сбросил бомбу, начиненную агитационными листовками. Когда мы в себя пришли немножко и прочитали листовки, мне запомнились строчки : «Советские дамочки, не копайте ямочки. Давно наши таночки перешли ваши ямочки». Мы под Смоленском, а они уже 70 км впереди нас - под Ярцевом. Мы у них в тылу оказались. Зима. Приостановились бои, но линию фронта не пройдешь. А мы все в ботиночках в легоньких, нас брали копать на месяц, а оказались в тылу врага. Таким образом я и мои подружки остались под Смоленском. Деревня там была, не доходя Смоленска, Хатесово. Пробыли в ней всю зиму, линия фронта ни туда ни сюда до 43 года: немцы ни к Москве, ни от Москвы. А в 43 году наши войска видимо собрались с силами и ударили по ним, они стали отступать. Отступали, эшелоны с немецкими войсками едут, партизаны их под откос пускают под Смоленском. Немцы тоже хитрые были, хватали всех: и старых, и малых, и молодых, и женщин с грудными детьми, набивали вагоны. А у них же сыновья, мужья – партизаны. Ну как же они будут взрывать? Вагон – немцы-солдаты. Вагон – русские. Вот и я попала, схватили - и в вагон. И везли. Они отступали и нас везли в Германию. Партизаны уже эшелоны не трогали. Вот попали мы в Германию в Русгебит. Это индустриально-промышленный район. На фабрику, где работала слесарем, какие-то проволочки закручивала, а для чего они шли – не знаю. У них там подушка какая-то была, шнурком обтянутая снизу, а с верху – железка, в неё эти проволочки вставлялись в дырочки, закручивались пружинки. Говорили, что это под тормоза идут для вагонов, составов, а там, кто его знает, не могу сказать. У них все это было засекречено.Нам нормы давали. Не сделаешь, оставайся – делай, а то есть не дадут, баланды-то этой и то не дадут. А кормили то как. Утром дадут бочонок кофе пустого, ни хлеба, ни сахара, пей сколько хочешь. Пустой кофе. Есть то хочется, мы напьёмся, и руки уж не сгибались, все опухли. Вот я работала, в колодках деревянных, ноги не сгибались, белье и нижнее, и верхнее с колючей примесью шлаковаты. Постель – рогожа с примесью шлаковаты, набитая соломой. Ужас как было. Устанешь, а работали целый день, по 14 часов работали, придешь, баланду дадут тебе (баландой мы называли водичку, замученную мукой чуть-чуть или морковка и вода, пустое все) и кофе. Хлеба давали по 50 грамм, чайную ложечку песку и пуговку, грамм 5, масла сливочного на целый день. Вечером с работы приходили - пей кофе сколько хочешь, а больше ничего не было, ни хлеба, ни картошки. А есть- то хочется, мы напивались этого кофе и ложились на эту постель. И все равно спали, устанешь за целый день на фабрике, да еще есть хочешь, и волей неволей вертишься, а всё зудит, чешется. А утром, только уснешь, забудешься, немец-вахтер поднимает. Встаёшь, на работу бежишь в деревянных колодках, то и гляди ноги сломаешь. В обед дадут баланду, да и то пол половничка, то морковку, то брюкву, то противный шпинат с водой. Мы ведь к такой еде непривычны, ведь у нас такой еды нет, а у них это деликатес – шпинат. Нам выдавали немножко. Для них это может была и еда, а для нас – баланда. За счет, наверно, молодости выжили. Многие, конечно, умирали. От нас в 2 км был большой лагерь, там были одни мужчины - парни молодые. Их били и голодом морили ещё больше, чем нас. Военные они были, с ними плохо обращались. Нас было мало, и мы были одни девушки. Я до сих пор думаю, как же я могла остаться живой. А я уж не знаю, бог что ли мне помог выжить до сих пор. Рядом со мной работал старенький немец, старенький-престаренький, ему уж лет 70 было. Он меня жалел. Этот старичок со мной тайком разговаривал на немецком языке, он ведь знал только немецкий язык. Он говорил, а я ему отвечала на немецком языке. Он говорил тихо, чтобы никто немцы не слышали. У них тоже паек был, хлеб то у них вообще привозной, они очень мало его едят. Хлеба мало, толщиной с палец, а тут они масла сливочного намажут, наложат колбасы или сыра, или творогу. И другой такой же кусочек хлеба тоненький намажут маслом и закроют. И вот бутерброд у них, вся эта еда. Вот это старичок мне в газетке завернутый бутерброд швырнет потихоньку, и скажет, чтобы никто не видел. Видели. Я никому не говорила. А ведь со мной в основном были украинки, две полячки были - мать и дочь, а русская я туда попала одна. Вот старичок-немец это видел, и стал мне каждый день понемножку давать, подкармливать.
Мы от линии фронта были далеко, Русгебит - это уже тыл Германии. Нас немцы передали русским, а русские не сразу отправили на Родину, а сначала еще в лагерь для проверки. Ведь всякие были, были и предатели, и шпионы. Они и сейчас есть. До этого в этом лагере были одни мужчины. Он большой, под колючей проволокой в два ряда, и по ней, говорят, был ток, так что пленным никуда убежать нельзя было. Я так поняла, что когда наши победили немцев, они стали освобождать пленных из этого лагеря. И поэтому проводили проверку и кого-то отправляли домой, кого-то на Соловки. Мужчин всех проверили и отправили по назначению, потом нас проверили в этом лагере. Проходили проверку, где родилась, где жила, чем занималась, как попала, все досконально. У меня еще было ранение под Смоленском, сейчас ничего не беспокоит, но шрам остался. Они все досконально записывали, потом отправляли ближе к русской границе, тут опять лагерь был, но я забыла, где точно. Они опять по-новому спрашивали все и записывали, а потом сверяли вопросы – ответы. Но если замешанный, он соврет, запутается. Потом стали отправлять на Родину сюда.
И я попросилась домой, а не в Каверенский район, ведь родители у меня в Касимове и мать, и отец, и я там педучилище Касимовское закончала. Первым на набережной встретила своего отца. Ой, он как заплакал, вернулся со мной, а мы на Лесной улице жили, заходит в дом, сейчас там брат последний младший живет с семьей. Бабушка говорит: «Ну, опять ведет какую-то ночевать». А отец мой добрый был, кто попросится ночевать, ведь на ночь приезжали в Касимов на базар, пускал. Он никому не отказывал, добрым был. Бабушка ворчит, старенькая была, 83 года ей было: «Ну, опять какую-то ведет ночевать». А я к ней подхожу, отец и говорит: «Ну, ты пока с бабушкой-то поговори, а я пока схожу к матери на фабрику, (она работала, а тогда ж фабрика то недалеко была, рощу только пройти), предупрежу ее, а то от неожиданности плохо будет». Я к бабушке подхожу, а она меня крестит: «Сгинь, сгинь, нечисть». Я говорю: «Бабушка, это я, Катя, я. Я жива, я была в плену, вот вернулась». Ну, нет, нет, я ей доказала. Она меня всю ощупала, потом как заплачет: «Катенька, внученька, ты жива». «Жива, бабушка, жива». Пока мы с ней туда – сюда, гляжу - отец и мать идут. И все равно, только вошла в избу, там скамеечка стояла, а я сидела около стола, она сразу повалилась на скамейку в обморок, но потом пришла в себя. Все сразу, весь Касимов заговорил. Все меня знали, на улицу ходила, в садик. Все знали, что на фронте и что без вести пропала, ни слуху, ни духу. Соседи набежали, народу пришло.
Побыла дома, надо идти на проверку. Они мне сказали, что ещё будет проверка по месту жительства родителей: сочтут нужным - дадут разрешение мне работать по своей специальности. Я на другой день пошла в НКВД. Прихожу, в кабинет постучалась, говорю: «Можно?» «Можно, заходите». Молодой с погонами лейтенант или капитан, не помню. Я к нему подошла, говорю: так и так, по такому делу, такая-то. Он говорит: «Сейчас». И ничего мне не предлагает, мол сядьте или что, нет, сейчас.. А уж мое личное дело у него, папку когда открыл, личное дело прочитал, сразу ставит стул и говорит: «Садитесь. Извините, что я Вам сразу не предложил». И начинает опять расспрашивать, новый лист, такие же вопросы. Но хоть сто раз спроси, как было так оно и было. Хоть вопросы переверни, все равно ответ будет такой же. Он спрашивает, я ему отвечаю, сидя на стуле. Он записывает. Нет, нет и глянет в предыдущие записи. Когда закончил допрос и говорит: «Вы сейчас свободны, из города от родителей никуда не отлучайтесь. Мы Вас вызовем через месяц». Я жила у матери и отца. Без работы, работы пока не было, переживала, как решат. Хоть я и не по собственному желанию, но ведь я была в плену в Германии. Потом пришла повестка, вызвали. Я постучалась, захожу: «А Грехова Екатерина Константиновна пришла, пожалуйста, садитесь». И начинает говорить, что все проверили и вот вам распоряжение. Вы имеете право преподавать, работать по своей специальности. Я была взята на фронт из Каверенского района, а тут я приехала к матери, ту же прошла проверку, тут мне и дали распоряжение, разрешение. Я и зашла в Касимовское РОНО, там работали девочки, которые со мной учились в педучилище. И вот я захожу в РОНО. Они все: «Катя, Катя». Инспектором Назарова была, вместе педучилище заканчивали,; вторая, Пустовалова Леля, сидела сзади меня. Я впереди, а они сзади вдвоем. Слух-то уже тоже там прошел, что я в не живых, не в мертвых. «Где, как, что, давай нам рассказывай». Я говорю: «Вы устанете меня слушать, ведь три года ни слуху, ни духу, путешествия у меня были большие». «Говори, хоть 5 часов будем слушать». Вот 3 часа у них рассказывала. Пришли ещё другие, кого я не знала, тоже все слушали. Я говорила, как оратор. И все слезы вытирали. Когда я закончила, говорю: «Вот такова моя судьба». Они говорят: «Катенька, хорошо, что ты жива то осталась». Все у тебя будет хорошо. Ты прошла все проверки. И тебе дано разрешение преподавать опять, работать по своей специальности. Мы рады за тебя. А Назарова говорит: «А вот что, Катя. Ты ведь у нас по немецкому языку училась на отлично, да еще там была, слушала речь немецкую. Нам вот в Токарево нужна учительница немецкого языка».
Директором тогда была Мария Федоровна Добрунова, Сергей Иванович Васюков преподавал русский язык и литературу. Александра Григорьевна Бортвина, Мелешкины Раиса Ивановна и Нина Ивановна, Гришунина Антонина Николаевна, Лидия Алексеевна Юдина - все они преподавали в школе. Меня в управлении назначили в 5, 6, 7 классы преподавать немецкий язык, тогда ведь 7 классов было, потом уж 8 классов стало. Тогда в школе было четыре 5-х классов, шестых – 3, седьмых – 3. Вот сколько было учеников. Тогда и первый класс был большой, чуть ни 40 человек, а потом сюда приходили из Лома, Бреева, Захарова, Шепелёва, Макшеева, Николаевского, Сидорова. Даже из Неклюдова сюда в школу ходили, хоть там было мало учеников. Больше всего было Токаревских и Сорокинских учеников. Вот так я стала преподавать немецкий язык. Сказать честно, мне нравилось с ребятами, я люблю детей, нравилась моя работа. Они все как родные, но к ним подход нужен, душу их понимать надо».
 

  29 Октябрь 2004г.